$AlexLat$

«Художник обязан скрыть от публики те усилия, которых ему стоит произведение. Свобода и легкость — непременное наслаждение зрителя», — писал однажды Крамской.

Но легкость легкости рознь. Думая о сложной взаимосвязи между художником и зрителем, я вспоминаю одну сиену из далеких дней моего детства.

Как-то в школе нам объявили о приезде столичного художника-виртуоза, который выступит перед нами. Смысла этих слов никто как следует не понимал, но тем сильнее разъедало нас любопытство.

Собравшись после уроков в зале, мы наблюдали, как сторож Кузьма вынес на сцену столик, два мольберта с поставленными на них чертежными досками и толстую стопку александрийской бумаги.

Затем появился сам «виртуоз»: полный румяный мужчина в чесучовой блузе-толстовке, с кудрями до плеч и выпуклыми глазами, сизыми, как слива «венгерка». Он нес в руке лакированный плоский ящик, который поставил на стол, щелкнул медными застежками и раскрыл его жестом циркового фокусника. В ящике лежали цветные палочки-мелки.

Кнопками накрепив к доскам два листа «александрийки», «виртуоз» — опять жестом фокусника — набрал горсть мелков, и тут начались чудеса. Листы бумаги прямо на наших глаза превращались в картины-пейзажи. Казалось, цветные мелки сами вырисовывали на шершавой «александриике» деревья, траву, тропинки, пышные сливочные облака в небесах и синюю воду.

Мы сидели с раскрытыми ртами и бурно аплодировали по окон¬чании чарующе улыбающимуся «виртуозу». Казалось, чудесам не будет конца. Раскланявшись, он сменял готовые пейзажи чистыми листами бумаги, на которых как бы сами собой возникали невидан¬ной яркости малиновые закаты, избушки в снежных шапках среди сахарно-голубых сугробов, бирюзовые озера с лебедями и апельси-ново-лимонные осенние рощи.

Наступил коронный номер. «Виртуоз», сдвинув мольберты вплотную и прикрепив к доскам по свежему листу, стал орудовать обеими руками, одновременно малюя два пейзажа — летний и зимний.

И тут вдруг из первого ряда поднялся Александр Григорьевич — наш учитель рисования. Долговязый и тощий, в вытертой на локтях бархатной блузе и шнурованных сапогах, он, горбясь, через весь зал направился к выходу. Его седоватая бородка вздрагивала, губы кривились, выражение нестерпимой обиды на его худом, обычно едко-насмешливом лице я запомнил надолго и не раз вспоминал впоследствии.

Вспоминал, когда бился над первыми своими этюдами, над простеньким на взгляд мотивом. Вспоминал, размышляя о непримиримой вражде между ремеслом и искусством, о поверхностной легкости, о заученных приемах, за которыми не кроется действительно важное, искреннее, но которые порою неотразимо подкупают зрите¬ля, как когда-то нас ловкость рук заезжего мастака.

Непросто отличить в искусстве настоящее от поддельного, понять разницу между красотой и «красивостью». Многие считают, что понимание живописи дается само по себе, но это так же неверно, как и то, что ребенок, едва научившись складывать слоги в слова, может наслаждаться поэзией Пушкина или прозой Тургенева. Только пройдя дистанцию между первой детской песенкой и симфонией Чайковского, начинаешь понимать, какие сокровища человеческих чувств кроются в музыке.

В каждом человеке природой заложены разнообразные способности, нуждающиеся в развитии, и умение воспринимать прекрасное — одна из них.

Почему автор так часто вспоминает рассказанный им случай?

Эта сцена стала отправной на пути понимания автором той самой разницы между красотой и «красивостью». Автор хочет стать настоящим художником, а не виртуозом-дилетантом. Именно поэтому он постоянно вспоминает описанный случай, как самый первый и очень важный жизненный урок.

Кроме того, эта сцена наглядно показывает, что можно жить в достатке, но быть посредственностью и просто пускать пыль в глаза зрителей, а можно.. .быть настоящим художником и носить обветшалую блузу. А сочетать благоденствующую посредственность и изматывающее искусство невозможно. И каждому художнику предстоит сделать этот лишь на первый взгляд легкий выбор.